Михаил Шишкин (р. 1961), несмотря на то, что вот уже несколько лет живет в Цюрихе (Швейцария), сегодня один из популярнейших писателей России. С новой силой о нем заговорили в прошлом году, когда его роман "Венерин волос" вошел в шорт-лист премии "Большая книга" и завоевал третий приз (этот же роман в 2005 году получил премию "Национальный бестселлер"). Книга "Взятие Измаила" отмечена русским "Букером" за 2000 год. А совсем недавно в издательстве "Вагриус" вышел внушительный литературно-культурологический труд Михаила Шишкина "Русская Швейцария. Литературно-исторический путеводитель" (подробнее о книге см. в номере 1, 2007).

– Когда вы решили стать писателем?

– В сознательном возрасте вряд ли можно решить стать писателем. Рецепт писательства прост: отрочество без друзей и книга как спасение от одиночества. Если вы в центре веселой компании и вас все любят – зачем чего-то еще писать? Я не решал стать писателем. Тексты приходили сами, не спрашивая.

– "Урок каллиграфии" – ваша первая вещь (или это первый опубликованный рассказ)? Как она родилась?

– Это первая публикация. Мне было 32 года. Никогда не нужно спешить с изданием, потому что спросят: "Что у вас еще есть? Давайте!" А давать больше было нечего. Писал до этого много, но все не то. "Урок каллиграфии" – первый мой настоящий текст, там я поймал свою интонацию, в нем есть все, что потом развил в романах. А родилась эта вещь из книжечки по графологии. Я сделал анализ своего почерка и пришел в ужас.

– Вы были учителем, в 1991 пошли на баррикады, а после эмигрировали. Почему?

– Я не эмигрировал. Эмиграция – это невозможность вернуться. В России я провожу времени не меньше, чем в Швейцарии. Все просто – моя жена швейцарка, славистка, переводчица. А о баррикадах теперь лучше не вспоминать. В России главная ценность – смягчение нравов. Те, кто зовут на улицы, раздувают человеческую злобу, ожесточение. В России столько этой энергии озлобления, что ее нельзя дразнить. Я делаю для смягчения нравов в России то, что могу – пишу мои книги.

– В одном из своих интервью вы сказали, что о русских новостях узнаете через Интернет. Насколько для вас важно быть в курсе событий в России?

– Новостей из России боишься. Если нет новостей – значит, все хорошо, никого не убили, не взяли в заложники, никаких катастроф не произошло, и войны нет. У меня ведь в Москве родные, друзья. А сообщения про бесконечный передел пирога – это не новости. Мне неинтересно, что Карл украл у Клары.

– Как часто вы бываете в России? Что дают вам эти поездки?

– Приезжаю часто, летом привез моего швейцарского сына, ему уже 11. Мне важно, чтобы он говорил на моем языке, читал моих писателей, знал историю моей страны. Он потом сам решит, нужно это ему или нет. Бросаются в глаза и перемены, и их отсутствие. Страна меняется, оставаясь сама собой. Настоящая перемена произойдет, когда русский человек перестанет жить в постоянной готовности к тому, что на каждом шагу его человеческое достоинство может быть унижено.

– Не думали вернуться на Родину?

– Я жил только в двух странах – России и Швейцарии. А нужно жить во всем мире. В других странах ты быстрее меняешься – и становишься еще больше самим собой. Писателю нужно меняться, иначе он всю жизнь будет писать один и тот же роман.

– Писатель, живущий в эмиграции, рано или поздно сталкивается с языковой проблемой, русский язык, как и любой другой, непрерывно развивается, а писатель-эмигрант работает с тем, что он вывез, язык его произведений начинает тяготеть к книжным формам, теряет живость. Вы не боитесь, что с вами случится подобное?

– Не боюсь. Не язык развивает писателя, а писатель – язык. Если ты гонишься за сегодняшним сленгом, то для следующего поколения твои тексты покажутся с запашком, потому что ничто так быстро не плесневеет, как "живой" язык. Писатель должен решить для себя, независимо от того, по какую сторону границы он находится, что делать: или гнаться за сегодня, которое уже завтра превратится во вчера, или создавать свой язык, который будет живым и после смерти автора.

– В рассказе "Спасенный язык" вы говорите: "Я должен был спасти свой язык. Мой язык должен был спасти меня". А русский язык действительно нужно спасать?

– Русский язык – это такой гигантский "Титаник", который тонет, но поскольку он очень большой, то тонет медленно, и будет тонуть еще в течение многих поколений. Поэтому можно его спасать, а можно не спасать. Ему все равно, он нас переживет.

– Какие русские книги вы читаете сегодня?

– Я разучился читать. Та девственная радость от чтения, когда хочется узнать, встретятся ли разлученные любовники или кто убийца, уже давно утеряна. Мне неинтересно топтание внутри освоенного литературного пространства, мне интересно его расширение, прорыв за устоявшиеся границы. Но прорыв только с одной целью: продолжить тот сакральный первотекст, который окутывает землю человечностью, без которого жизнь на космическом морозе была бы невозможной. Буквы придумали ведь как возможность коммуникации с кем-то, кому мы нужны, кто каждого из нас любит и ждет. Таких книг не может быть много. Несколько на столетие достаточно.

– Как в Швейцарии относятся к русской культуре? К русским?

– К России отношение традиционно с опаской. Это как в сказке "Теремок". Живут себе европейские зверушки в своем уютном домике, а тут медведь стучится в дверь. Как тут не испугаться, что он возьмет да и сядет на теремок. Или газ отключит. Поэтому к русской культуре особенное внимание – ведь это для них единственное доказательство, что русские точно так же ищут в этой жизни любви, покоя, гармонии.

– Как родился замысел книги "Русская Швейцария. Литературно-исторический путеводитель"? Что послужило толчком к ее написанию?

– В другой стране прежде всего поражает не сама страна, а разница с тем, к чему привык. Чужой мир оказывается зеркалом. Можно пенять на зеркало, но оно помогает увидеть себя. "Русская Швейцария" – это попытка понять через альпийские отражения, почему у моей страны такое монструозное прошлое, которое не пускает ее в будущее.

– "Русская Швейцария...", "Венерин волос" достаточно полифоничны. Какого эффекта вы пытаетесь добиться этой многоголосицей?

– Голос – это краска. Мир состоит из бесконечного количества оттенков. Каждый оттенок цвета, как бусина, замыкает собой все мироздание. Бусин много, нитка одна. Я нанизываю голоса на эту нитку, чтобы получилась гармония.

– В Швейцарии вы так же признаны, как в России?

– В Швейцарии ко мне никто не подойдет и не скажет, как это случилось в Москве: "Вы спасли своими книгами мою веру в русскую литературу".

– Ваш любимый русский писатель?

– Из мертвых – все. Из живых – Саша Соколов.

– Книги каких зарубежных писателей вы предпочитаете?

– С ныне здравствующими зарубежными писателями творится что-то неладное. Когда-то в юности читал Павича, Эко – казалось интересным. Сейчас попробовал посмотреть, что выходит из-под пера этих и других именитых современников – и нахожу только одно объяснение: профессионал не имеет свободы остановиться. Честно пытался читать победителей последних "забегов": Уэльбека, Коэльо, Елинек и пр. – но эти книги больше говорят об их читателях, чем о литературе.

– Герои ваших рассказов – маленькие люди с большими страстями. Вы как будто иронизируете над их глубокими чувствами?

– Герои моих текстов не маленькие люди, а просто люди, вернее, один мужчина и одна женщина. Это внешне мы разные – маленькие, большие, орочи, тунгусы, пассажиры, пешеходы, а сдуть пенку с человечества – там мы голые перед смертью. И в этом человеческом, живом, теплом веществе границы между нами нет, кроме одной. Мы всегда останемся мужчиной или женщиной. И если это ирония, то не моя.

– Насколько сегодня необходимо писать в традиции?

– Необходимо? А вы попробуйте что-нибудь написать не в традиции... Любой написанный текст сразу занимает какую-то очередь: "Кто последний?" И тут никто не ответит: "Сказали – не занимать!" Мне важна традиция, в которой выстроились Саша Соколов, Набоков, Бунин, Чехов, а до Антона Павловича вся классическая русская литература и далее до первого переводчика на славянский слов: "Элои! Элои! Ламма савахфани?" Это кричал когда-то человек на кресте, когда понял, что отец его оставил умирать в одиночестве.

– Я знаю, что в "Мастерской Петра Фоменко" был поставлен спектакль по вашему роману "Венерин волос". Насколько он удался? Смог ли режиссер передать ваши основные мысли? Или же этот спектакль был всего лишь частным мнением о прочитанной книге?

– Я очень боялся этого спектакля. Ведь это не просто перевод на другой язык, а перевод в другую реальность. В прозе самое главное измерение – это четвертое: воображение. Мне было страшно, что предлагаемый актером единственный вариант убьет бесконечное количество воображаемых образов. Шел на премьеру, как приговоренный на казнь. В чудеса я никогда не верил, но тут пришлось убедиться и поверить своим глазам и ушам – чудеса бывают. Евгению Каменьковичу и его удивительным актерам и – прежде всего – актрисам удалось взять из моего текста самое важное – энергию потребности в любви – и создать свое живое существо – спектакль. Произошло чудо театра.

– Чем объясняется ваш интерес к истории России? Почему вы написали именно роман "Взятие Измаила"?

– Это как спросить родителей, почему они родили именно этого ребенка. А мы все из чего состоим – разве не из истории? Я пишу книги не о прошлом России. Это не прошлое – это всегда.

– Вы когда-нибудь писали стихи?

– Как полагается, в отроческом возрасте. Но место поэта в семье было занято старшим братом. Помню, как мама кому-то говорила: "У меня один сын поэт, а другой – прозаик", это про меня в классе шестом или седьмом. Она не дожила до моих первых публикаций, умерла от рака в 1989-м, а "Знамя" опубликовало мой первый текст в 1993-м. Почему-то дозреваешь до того, чтобы попросить прощения у родителей, только после их смерти. Я, наверно, для этого и писал "Измаил". А что касается стихов, то я не вижу границы. Я пишу прозу стихами. Мои романы – это просто большие стихотворения.

– И последний вопрос, продолжите, пожалуйста, фразу: "Русская литература сегодня..."

– Русская литература сегодня все еще больна неприличной болезнью, которую подцепила на рынке, но, кажется, идет на поправку. Искушение тиражами, стремление и рыбку съесть и бестселлер написать, хочется верить, уже прошло критическую точку. Рано или поздно должно произойти естественное разделение на литературу-обслугу, где важны чаевые, и на литературу-послушание, где отдаешь и получаешь самое важное, то, что в роялти не измеряется. Хотя, может быть, послушание – не совсем верное слово. Тут никто самому важному не научит, слушаться некого, только свою руку, которая выводит слова.